Мне так нравится, как с каждым годом после тридцати можно все больше влюбляться в свое постоянство. Любить однотонное, льняное, простое, хлопковое. Любить свой сад и свою землю, драные джинсы и неровные чувства. Не иметь надобности подводить глаза, чтобы не подвести кого-то. Не выделяться намеренно, не быть курсивом, не стыдиться седых волос – помнить каждую ночь, каждый пропущенный удар сердца, стоящий за ними.

В зрелости есть шарм, который приходит с уверенностью в своем праве слышать ритм собственного барабана в голове – и поэтому идти не в ногу, идти одной, идти вообще в другую сторону. Проявляться в каждой вещи, принесенной в дом – и в каждой вещи, выброшенной из дома. Такое понимание времени наступает, когда день прожил – и этому дню порадовался: видишь, это я стою в полуденном зное под сенью дуба и дышу глубоко в укромной его тени. (Чуть не плача.)

А плакать не стыдно, иначе – что потом делать с твоим старым и ржавым сердцем и где однажды весенней ночью оно уснет, не вернувшись домой?

К этому возрасту уже успеваешь понять, что игра «давай меняться» – это что-то из детства, когда меняться можно было игрушками, а не самим. Сами мы только росли, ныряли на глубину, подходили все ближе к краю в восторге предвкушения такого пейзажа чаем, чтобы хотелось тут же лечь и помереть, чтобы это было последним, что запомнишь и понесешь с собой на небо в котомочке.

Менять себя – предавать себя. Быть себе же самой врагом. Жизнь сама тебя поменяет, когда придет время, а пока не пришло – не давай никому залезать кривыми руками в настройки, жать на красные кнопочки. Черт его знает, как сработает твоя АЗ-5.

Кстати, насчет желания починить других: у человека ведь есть не только внешние границы, на которые можно наткнуться, – у него есть еще и внутренние пределы, которые он сам не в силах преодолеть. Суровая нить не станет шелковой, голубые глаза – карими (а я не перестану забираться на табуреточку и вещать).

Мне очень интересно исследовать тему взрослости: каким образом то, что происходит со мной взрослой, перекликается с моментами из детства (при этом я отдаю себе отчет, что иногда собака это просто собака). И вот какую штуку обнаружила: чем больше тебя в детстве нагружали ношами не по силам и чем чаще налепливали ярлык «ты уже взрослая» в твои преклонные семь лет, тем больше сопротивления взрослости ощущаешь сейчас. То есть взрослость сейчас хороша и ужасно привлекательна с позиции «наконец-то никто не может заставить меня что-то сделать», а не «круто, как много я сейчас могу».

Однажды в детстве меня отправили поездом домой из деревни с двумя тяжеленными сумками, которые добрые родственники нагрузили продуктами и банками с закатками по самое не могу. Мне было лет восемь, на вокзале меня никто не встретил, и пришлось тащить это все на окраину города на себе. Я помню острое чувство несправедливости, обиды, злости – что вообще происходит? У меня обрывались руки, я останавливалась каждые пять метров, чтобы унять жжение в немевших от тяжести пальцах. На глаза наворачивались слезы. Сейчас я понимаю, что это была чудовищная безответственность взрослых – навалить на ребенка то, что ему не по зубам, просто физически не по силам. Меня словно наказывали – только непонятно за что.

С тех пор я никогда не таскаю тяжелые сумки – меня флешбэком отбрасывает к тем чувствам, которые not welcome в моей жизни сейчас. Я не сломаюсь от них, они меня не убьют – но я как могу избегаю ситуаций, где вынуждена тащить то, что больше и тяжелее меня. И особенно – что я не выбирала тащить.

Мне кажется, многие узнают себя в том, что я сейчас скажу: когда ты выросла и наконец-то построила себе уютное комфортное гнездо из людей, вещей и событий, которые наконец-то выбрала и выпестовала сама, любое несущее разрушение вторжение реальности воспринимается как локальная катастрофа. Ты впадаешь в ступор, или замираешь с телефоном в руках посреди улицы, или слушаешь, но не понимаешь – тебе вроде что-то говорят, но ты не слышишь, а видишь только губы, которым совершенно не идет эта помада.

Потому что прошлое словно неожиданным и неприятным образом приобретает свое продолжение, и сейчас опять будет сложно, тоскливо и против воли. Снова надо брать в руки сумки и что-то тащить, позвякивая банками. Но если в детстве мы худо-бедно имели обратную связь, выраженную словами одобрения или похвалы от значащих людей (и это хоть немного примиряло с действительностью), то во взрослой жизни ни мужу, ни родителям в рот не заглянешь в надежде услышать «ух какая же ты молодец, с таким большим делом справилась». Потому что вроде как стыдно и не солидно: тебе же по возрасту положено разгребать и не жаловаться, тут так все живут, такие правила. Взвалила и потащила. Как мы, как все.

Наверное, поэтому так важно, чтобы ноши наши замечались – и нами самими, и теми, кто идет рядом, время от времени помогая нести. (Ладно, можно и не помогать, но хотя бы не набрасывать нового – не случайно или по ошибке, а намеренно, целенаправленно, перекидывая с собственных плеч, чтобы было легче «кружиться, кружиться».)

Чтобы у нас всегда была возможность сесть и выдохнуть, ничего не нести, никуда не бежать. Чтобы помогалось от чистого сердца, а не против воли, из чувства долга, вежливости или потому что сил не хватило ответить «нет». Мне хочется верить, что наша жажда жить всегда сильнее обстоятельств и мы интуитивно чувствуем, чего не выдержат наши плечи как ни кряхти.

Кто-то сначала думает, а потом прыгает. Кто-то – сначала прыгает, а потом думает. А кто-то – думает и отходит от края пропасти.

Ноша, которая не тянет, не просто должна быть «своей» – она должна быть тобой выбранной и с известной тебе ценой.

И иногда, Боженька, прошу – бери деньгами.