И однажды ты достаешь телефон, чтобы не позвонить

«У меня нет времени, я ничего не успеваю» – эта фраза сегодня слышится и произносится чаще, чем «здравствуйте». Своеобразный культурный код, пароль доступа. Если ты не спешишь, значит, что-то с твоей жизнью не так. Нигде тебя особо не ждут, никому ты особо не нужен. Или нужен, но не сильно – по большому счету, справятся и без тебя.

Я чувствую это в метро в час пик, когда мы все с серьезными лицами спешим по незначительным делам к часто еще менее значимым для нас людям. «Стой, иди, нет времени объяснять». А в этот момент большие красные цифры на табло забирают у тебя еще какой-то кусок жизни без права возврата.

В какой-то момент я поняла, что ответ “нет, к сожалению, не могу – нет времени” на предложение встретиться, закурить или завести детей – это вопрос не времени, а приоритетов. Моих и чужих. Мы ведь достаточно взрослые, чтобы выбирать, что положить на чашу весов сегодня. Потому что всякий раз, когда я говорю “да”, я заранее знаю, скольких “нет” мне это будет стоить. Включая “нет”, сказанные самой себе.

Две вещи мы до сих пор не умеем делать: молчать и заканчивать. Молчание почему-то всегда получается слишком громким, почти нарочитым, а концы распускаются нитками, и невидимые силы великих и малых случайностей плетут из них искусное макраме.

В школе нас учили говорить с чувством и толком, на работе – не повышая голоса, с чужими – вежливо. Как нам общаться с самими собой, не учил никто – отсюда безрадостность внутренних монологов. Нескончаемый поток болтовни, то криком, то шепотом: это белое, это низкое, это жаркое, и в конце размашистой мысленной подписью – «пойду поем».

Научиться молчать внутри себя так же сложно, как начать замечать дыхание: вот я делаю вдох, вот – выдох. Пауза. Воздух, который минуту назад был внутри тебя, сейчас продолжает жизнь мне.

Александр Лоуэн, известный своими исследованиями по телесно-ориентированной психотерапии, утверждает, что человек, чье дыхание неглубоко и поверхностно, настолько опаслив и недоверчив по отношению к миру, что старается даже воздух брать у него едва заметно, почти тайком.

Практика молчания, как и практика смирения с неизбежным, это лучше чем секс, и гораздо сильнее, чем психоанализ, водка или химические успокоительные, ведь когда действие последних заканчивается, тебя вновь с силой отбрасывает туда, где звезды млечного пути холодным молоком стекают по стенкам неба. Потому что in a city like this никому не нужны твои комментарии, мысли, заметки на полях, подчеркнутые строки и подведенные глаза. А главное, in a city like this каждый рано или поздно приходит к пониманию этого. И тогда однажды ты достаешь телефон, чтобы не позвонить: с этого момента и далее, будто примечания переводчика, в тебе все больше того, что ты оставляешь только для себя.

Несколько лет назад мне довелось две недели прожить одной в Румынии. Спать одной, есть одной, до рези в глазах вглядываться в морщины моря. Море синело. На пятый день на берегу нашли выбросившегося дельфина. На восьмой закончились деньги. А к десятому дню я начала читать Миллера вслух, чтоб не оглохнуть от тишины.

Когда я вернулась домой, мне еще долго пришлось привыкать к звуковой насыщенности пространства – девственно чистая ткань души, освященная тишиной и выбеленная южным солнцем, покрывалась пятнами на глазах. Но я молчала достаточно долго, чтобы невысказанное созрело: лопнула тугая тонкая кожица, брызнули мысли. Липкий арбузный сок потек по рукам.

***

Я повторяю себе как мантру: молчи, если то, что ты скажешь, не улучшит тишину; не звони, если не знаешь, что сказать; не пиши, если каждая буква дается с таким трудом, что немеют пальцы.

Возможно,

я повторяю это для тебя.

«…и казалось бы: знаем, плавали, тоже мне, откровения.
да вот только никак не научишься, бестолочь,
«помнить-не-забывать»:
никогда не переходи с мужчиной на «ты», если не собираешься
петь с ним,
пить с ним,
плакать с ним
или спать».